ПРИЗРАЧНАЯ
Он не любил лето. У лета самые противные дни, особенно если оно выдалось жарким. Дни, когда плавишься от палящего зноя, без особой цели слоняясь из комнаты в кухню и на балкон, а потом обратно, и задыхаешься от серого смога горящих на окраине города торфяников, слепо тычась по знакомым углам. Чуть легче, когда коротаешь время не в одиночестве. Еще лучше - если при этом в доме есть достаточное количество воды и намороженного льда. Но это - совсем уж райская сказка. Чаще приходится обходиться без нее.
Солнце плавит весь день покатые крыши, нагревая их до невозможности, деревья сочатся зеленой, еще не выгоревшей листвой, распространяя попавшие в их кроны блики, а на сжавшихся, потускневших от жары улицах - никого. Будто весь город незаметно взял и вымер. В такие дни особенно хорошо придумываются апокалипсические картины, хоть это и не успокаивает в полной мере. У каждого свой личный апокалипсис.
Вечера у лета тоже противные. Вялые, тягучие, похожие на расплавленную под дневным солнцем резину. Влажные. Они влажно жмутся во дворах и тупиковых закоулках подворотней, туманно скрадываются в темные сырые пятна под распухшей листвой, словно природа стремится вернуть разом всю испаренную за день влагу. Откуда только она еще берется?..
Но только разводит тучи комаров. Лучше б цикад. Но цикады в городах не водятся.
Зато у лета, как ни крути, самые лучшие рассветы в году. Самые приятные и длинные из всех. Пробуждение неба, затихнувшие без света дома, уснувшие окна и обитатели за ними. Самое лучше сумрачное время для остывающих крыш и чердачных уступов. Для резвых пробежек по заброшенным лестничным перекатам и осторожного покачивания на забытых детских качелях под раскидистой липой. Для тихого чая в дремлющей кухне и изучения выпукло вьющихся рисунков на старых обоях. Время, полное историй и чужих воспоминаний, становящихся реальностью, легкими бледными видениями встающих перед глазами. И время встреч. В городе, облачившемся в сине-голубые краски.
Вопреки общему мнению, призраки не боятся рассвета. Грядущая ночь страшит их, и день заставляет испуганно прятаться по углам, смущенных своей бестелесностью. Но рассвета они не боятся. Стыка двух дней, между которыми - несколько минут абсолютного счастья. Пусть и мимолетного. На самом деле призраков привлекает рассвет.
Впрочем, не только их...
- Пойдем, не бойся, здесь светло, - его губы шепчут это куда-то в темноту, в то время как ноги без опаски ступают по знакомым трещинам, стыкам и неровным скатам металлических, кажется, еще не совсем остывших листов, устилающих пологую крышу на манер приштопанных к ткани обильных заплаток. Тут и там. Накладываясь и потесняя друг друга.
- Не могу, - доносится робкое, почти не слышное. Из низкого чердачного окна тянет заплесневелой сыростью и пылью. Там, куда не достали днем солнечные лучи.
- Иди сюда, - он вздыхает, без усталости или раздражения, скорее с улыбкой, протягивая в пыльную пасть окна загорелую руку. Растрескавшаяся, высушенная временем выцветшая деревянная рама неприятно хрустит и потрескивает на ветру, словно предупреждая о чем-то. Но он лишь мысленно отмахивается от упрекающих назиданий старого дома - он был здесь сотню раз и знает, что делает.
Из глубины чердака, куда не проникает предрассветный синий свет, к нему испуганно тянется маленькая ладошка с плетеной фенечкой на запястье и светлыми шрамиком на пальце от давнего пореза. Крепко и жалостливо цепляется за его руку, умоляя помочь выбраться.
Боится. Как всегда.
Он наклоняется навстречу, и уже обе руки обхватывают его за шею и плечи. Несмело и робко. Тоже как всегда. Поднимает ее на руки, легкую, как пушинку, одновременно отступая в полуобороте назад. Она едва чиркает коленкой о деревянный край рамы, но вовремя поджимает ноги, кажется, хочет вскрикнуть, когда перед глазами кружится просветлевшее ночное небо, но лишь зажмуривает глаза. И открывает их лишь когда снова чувствует под ногами твердую опору, но руки не разжимает. Так и стоит, приобняв за шею, а на губах все та же виноватая улыбка. Хочет отпустить, но не может.
Он снова улыбается, счастливо и весело глядя ей в глаза. Смешно. Она маленькая и бледная, с курносым круглым лицом, похожим на солнышко, такие же светлые русые волосы-лучики упрямо не хотят быть заправленными за уши. И вся усыпана золотистыми веснушками.
Светлая кожа блестит почти так же, как крыша, ловя на себе отсветы ушедшей на покой луны.
Темное небо опрокинулось высоким куполом, едва заметно покачиваясь над головой, накрывая собой и деревья, и дома, и весь город, и их самих. Все целиком. Чернильно-синим расплывается в вышине, теряя грани и обретая неизмеримую глубину, а снизу, на кромке угасающей ночи, проклюнулась едва заметная тонкая золотистая линия. Еще не полоска, лишь слабо намеченные расплывающиеся краски, похожие на загадочную туманность.
Серебряная крыша, утыканная плавниками антенн, похожа на гигантскую чешуйчатую рыбу, плывущую в космосе, среди завихрений дальних галактик и вспышек догорающих звезд.
- Как красиво... - она выражает эти мысли вслух, за двоих, так, как умела всегда только она - самыми простыми словами угадывая все, что творится у нее в душе. И не только у нее.
- Ага, - улыбается, глядя на все вокруг, но подразумевая лишь ее. Его маленькую звездочку, сонный колокольчик. Он не может без нее. И эти рассветы - единственная отрада.
Широкий скат крыши плавно уходит полого вниз, точно серо-седой бок уснувшей кошки, резко обрываясь зубчатым рифленым краем в пяти этажах над землей, над золотыми липами, скрывшими под собой асфальтированные дворы. Так, что даже кажется, будто ничего больше и нет на свете, кроме дремлющего шепота старых деревьев и островков-проплешин игольчатых из-за антенн блестящих спинок.
Только копошится кто-то несмело, слабо попискивая во сне, в глубине ветвистых мягких гнезд в щелях под змеями водостоков.
Они, не сговариваясь, садятся на медленно остывающих шершавый металл и вытягивают ноги к горизонту. Все так же, не сговариваясь, смотрят вдаль, на раскинувшийся под ними серебряно-зеленый темный полог. Почти до самой грани видимости.
Металлически листы обрываются в пяти шагах от их ног, плавно загибаясь вниз, словно под тяжестью других невидимых ночных гостей, и она боязливо жмется к его боку, обнимая за руку. Как всегда было. Как хотелось, чтобы было и дальше, но хотеть - слишком много для того, что он может себе позволить. Мечтать, вот правильное слово.
Вытянутая тень от чердачной крыши с распахнутым настежь оконцем подползает ближе, неловко сворачиваясь за их спинами точно кто-то несмелый и действительно живой. Почти так же действительно и явственно щекочет голые щиколотки синей шерстью.
Он, затаив дыхание, осторожно пересчитывает веснушки на ее плечах. Созвездия золотисто-рыжих круглых крапинок, похожих на причудливые монетки, складывающиеся в непонятный узор тонкой полупрозрачной вязью. В одно единственное слово, от которого замирает и быстрее рвется вперед сердце: "одиночество".
- Знаешь, о чем я мечтала все это время? - острожно и тихо спрашивает она. Так тихо, что в первые секунды он даже не различает ее слов. - Побыть в одиночестве. Одной - и одновременно с кем-то, но чтобы ощущать его так же знакомо и близко, как себя. Чтобы ощущать кого-то настоящим.
Он вздрагивает, чувствуя расползающуюся внутри холодную дрожь и то, как замирает, съежившись и прислушиваясь, сердце.
- Я хотела бродить с кем-то по остывшим улицам или сидеть вот так, держась за руки, и молчать, и чтобы молчание это не было принужденным.
Он неуверенно кивает. Ее он уже давно ощущает как часть самого себя, а порой даже кажется, что большая его часть находится именно в ней, за пределами собственного тела. Почти все. Почти весь он сам. И, наверное, именно поэтому он понимает ее тоску особенно остро.
- Ты скучаешь, - то ли спрашивает, то ли утверждает.
Взгляд скользит ввысь и вдаль, стелется по скособоченным конькам крыш, мимо остывших бульварных фонтанов и пахнущей прелыми водорослями старой набережной. Мимо закрытого на ремонт лунного городка и нефтяных вышек, слившихся с опрокинутым горизонтом. Смотрит туда, куда хотел бы улететь вместе с ней. За грань. Навсегда.
Но сейчас - именно сейчас - хочет остаться.
- Ты устала быть здесь...
- Только не с тобой, - с мимолетной, неощутимой задумчивой паузой, с которой произносит все важное для нее.
Он крепче обнимает ее за плечи, притягивает к себе, боясь отпустить, потерять, и именно так, противореча действиями словам, произносит шепотом, боясь дрогнуть надтреснутым от волнения голосом:
- Я люблю тебя. Больше жизни. Больше всех людей и этого мира впридачу. Я могу тебя отпустить.
Металл под ними холодный, действительно холодный по сравнению с тем, как раскаляется и жжется внутри, в душе. Словно тянется, рвется, расходится по швам холодно-густая, съежившаяся внутри ледяная тоска, теряет власть, исходит трещинами и, звеня, осыпается разбитой скорлупой на землю, в непримятую траву, уходя цепкими корнями в подвальные камни. Сквозь все пять этажей с чердаком над ними. Растворяется и исчезает, теряясь в лабиринтах обойных узоров, становясь лишь давно ушедшей в прошлое историей. И оставляет их одних. Вне пространства и времени. Вне его глупых законов.
Она улыбается. Тихо, несмело, робко, с такой же тихой печалью с уголках губ. Полоса над горизонтом светлее и набирается жара, разгорается, золотясь осколками нового дня. Именно так, новый день собирается из осколков. Чьих-то мечтаний или снов, мимолетных печалей и добрых улыбок.
Краешек света, скользнувший на мгновение по ее лицу, подсвечивает потускневшие веснушки на щеках. И светлые глаза. Настолько светлые и лучистые, что мир, возможно, больше никогда не увидит подобных. Но растворит эти в себе.
Она обнимает его, еще крепче, прижимаясь к теплому боку, и закрывает глаза, а он пытается смотреть только на рассвет, чувствуя каждой клеточкой тела ее присутствие рядом. А потом ощущение начинает ослабевать.
Желто-красная полоска зари кровоточит над домами свежей раной. Точно такая же - внутри него самого. Оранжевый свет рождается из ее глубины, разгорается, рассыпается лучами, отбрасывая ночные тени в подворотни и щели, скользит светлыми полосами, возрождая, грея, громогласно и безмолвно объявляя начало нового дня.
Он смотрел на рассвет, на рассеченную солнечным шрамом поднимающееся небо, и ничего не чувствовал. Только прорастающие сквозь все этажи путающиеся корни непримиримой тоски. Светлой. Такой же, как и рассвет. Как и ее глаза. Но, обернувшись, больше не заметил ее рядом с собой...
* * *
Призраки не боятся рассветов. Лишь жаркого солнца и слишком мрачных ночей. И еще одиночества. Зыбкого, холодного, убивающего одиночества, по сравнению с которым меркнут любые страхи. И, преодолевая их, кто-то, возможно, стремится под утро на встречу с любимыми. С теми, кто был дорог при жизни. И после.
На серебристые скаты крыш, в ветвистые аллеи и к пустынной площади возле разбитого фонтана. Не чтобы убедиться в своей жизни - чтобы удостовериться в смерти. И в том, что бессмертна и неугасаема любовь. Никакими ночами и страхами. Никаким временем.
Да, он не любил лето.
Но его рассветы нельзя было сравнить ни с чем...
podjem-tal.ru
